Школьные лесничества - лесам будущего

Дорогие  единомышленники, лесники и лесовички, вас приветствует лесничество  Тюменской области «Сладковские лесовички». Нам нужна ваша помощь в  реализации и популяризации грантового проекта «Зеленей, мой край  родной!» Видовой состав нашей климатической зоны очень скромен, поэтому  наша цель его разнообразить. Мы сами выращиваем саженцы сосны, и хотим  украсить наше село такими деревьями, как кедры, сосны, дубы, липы, клены  и другие древесные культуры. Просим поделиться вас лишними семенами!  Связаться с нами можно по электронной почте littlemencladkovo@mail.ru

Наш адрес: Тюменская область, Сладковский район, село Сладково, улица Ленина, 154. МАОУ Сладковская СОШ.

Если взглянуть из космоса на Калининградскую область,  открывается удивительная картина: она густо покрыта очагами природных  пожаров, тогда как в соседних странах – Польше и Литве – не горит  практически ничего. Эта разница настолько отчетлива и заметна, что  феномен заинтересовал специалистов НАСА и Европейского космического  агентства, которые ведут спутниковую съемку Земли. Они обратились к  профессору Копенгагенского университета, специалисту по  природопользованию Александру Прищепову, который объяснил, что причина – в особенностях российского сельского хозяйства.

Масштабные природные пожары весной и в конце лета – непрямое  следствие запустения полей и пастбищ Российской Федерации, которое  остановилось только в последние годы. С этим же связаны и другие  нерадостные феномены – например, как ни странно, ускорение вырубки  дождевых лесов Амазонии, импорт пальмового масла и уничтожение  тропических лесов Индонезии. О том, почему в России так много природных  пожаров и что происходит с российским сельским хозяйством, Александр Прищепов рассказал Радио Свобода.

[spoiler]

– В чем причина такой заметной разницы – россияне банально больше палят сухую траву?

– Да, одна из главных причин – так называемые сельхозпалы, то есть  когда старую траву, сухие растения, солому палят для расчистки поля или  даже просто так – по традиции. Даже невооруженным глазом видна разница:  вот соседняя Литва, соседняя Польша, даже Беларусь, там есть законы,  которые запрещают любые сельхозпалы, и там нет такого горения. А есть  Россия, где похожий закон, кстати, тоже приняли в декабре 2015 года, он  предполагает довольно высокие штрафы за сельхозпалы, особенно для  юридических лиц, но практически мало применяется. Есть эксперты,  например Гринпис, которые говорили, что с введением закона ситуация  изменилась, но мне кажется, изменилась она локально на два года из-за  большего количества осадков, а не из-за закона и в этом году мы видим  прежнюю картину.

– Люди жгут траву и случаются пожары – это понятно, но как это связано с заброшенными сельхозземлями?

– Есть статистическая связь. Вообще, порядка 30 процентов пожаров –  "природные пожары" (в кавычках, потому что они на 95 процентов все равно  происходят из-за человеческой деятельности, но это те пожары, которые,  грубо говоря, происходят не в зданиях, не в городах). Есть два заметных  пика. Первый раз мы горим весной, это в основном, конечно, сельхозпалы,  горит трава, и в плане количества пожаров это еще относительно немного. А  вот по-настоящему сильное горение у нас начинается летом, после работ  по уборке урожая, когда начинают жечь стерню и жечь солому. Причин две –  это своеобразные традиции и чистая экономика. С соломой, например,  просто нечего делать, нет достаточного поголовья скота, поэтому проще от  нее избавиться. Хотя есть механизмы, как переработать эту солому, ими  мало кто пользуется. Но пожары получаются по-настоящему масштабными,  потому что вокруг много горючего, или, как мы говорим, пирогенного  материала – это как раз все те самые заброшенные бывшие поля и пашни.

– О лесных пожарах мы сейчас не говорим?

– Нет, иногда, конечно, бывает, что пожары перекидываются с  сельхозтерритории на леса, но лесные пожары – особая история, там своя  динамика и свои движущие факторы.

– Вы сказали, что дело не только в экономике, но и в традиции, так эта традиция – сугубо российская?

– Давайте немного подробнее обсудим связь с ситуацией в сельском  хозяйстве вообще. Кстати, какая она? В России все плохо, поля пустуют?

– В последние годы, конечно, шла тенденция на улучшение, вовлечение в  оборот заброшенных земель, но если говорить по сравнению, например, с  1980-ми годами, то есть периодом до распада СССР, у нас появилось только  официально как минимум 40 миллионов гектаров пахотных земель, которые  перестали использоваться. То есть посевные площади, которых было 120  миллионов гектаров, у нас сократились на треть.

– А можно эту площадь, 40 миллионов гектаров, с чем-то сравнить для наглядности?

– Ну, например, почти такую площадь имеют суммарно все пахотные земли  во Франции. Ситуация вроде бы становится лучше: в 2016 году был принят  закон о вовлечении в оборот заброшенных земель, об эффективном  использовании земель, после трех лет землю изымают, если она не  используется по назначению, но возвращена таким образом пока лишь  небольшая доля. И это я говорю только о пашне, а у нас еще есть  существенное сокращение поголовья скота, соответственно, нагрузки на  пастбищные экосистемы значительно сократились, а значит, мы еще смело  можем добавить к “заброшенным” землям еще 20–30 миллионов гектаров  бывших пастбищ.

– Которые превратились в какие-то поросшие кустарником пустыри?

– Да. Кстати, это далеко не всегда плохо с точки зрения экологии.  Например, для степных экосистем это здорово, природа восстанавливается.  На самом деле в России земли постоянно выводились из сельхозпользования с  начала ХХ века, просто такое катастрофически значительное забрасывание  земли произошло только после распада СССР, это связано с изменением  структуры экономики, в том числе с потреблением. Если мы посмотрим,  какие земли сократились, это в первую очередь те, которые использовались  под производство кормовых культур, порядка 80 процентов заброшенных  земель в прошлом были под кормовыми культурами. Раньше мы субсидировали  производство поголовья скота, а сейчас все импортируем из Бразилии, мы  стали крупнейшим покупателем бразильского мяса, занимаем у них 20 или 30  процентов импорта. Соответственно, у нас земля, которую раньше  использовали под кормовые культуры и пастбища, не используется, и это  очень много земли. Раньше в Калининградской области было порядка 400  тысяч гектаров посевных площадей, сейчас – 230. А что происходит с  заброшенной землей? Какая-то через 20–30 лет превращается в лес, но в  основном это заросли кустарника и травы, каждую весну это огромная сухая  биомасса. Мы просто живем в пирогенном материале, мы окружены этим  пирогенным материалом, и никто ничего не делает, чтобы его устранить.  Вот смотрите, есть пожары в Калифорнии, там люди из-за нехватки земли  живут на той территории, которую сама природа, можно сказать, создала  опасной с точки зрения пожаров. Там есть вот этот кустарник – пирогенный  материал, а люди сами вклиниваются в эту среду. А у нас получается  обратный процесс, у нас эта среда на нас наступает. Полузаброшенные  деревни в зарослях кустарника – и так почти вся средняя полоса. Тут  только спичку поднеси.

– И вот весной кто-то начинает жечь траву, а от нее загорается  все вокруг – вот эти пирогенные кустарники на заброшенных полях и  пастбищах?

– Да, кто-то впервые за много лет решил поле засеять, а его для этого  нужно очистить, и сжечь – это самый дешевый вариант. Где-то просто  окурок бросили. Я понимаю, что окурки бросают и в Польше, просто там нет  такого скопления сухого материала, нет столько заброшенных земель.  Когда Польша и Прибалтика вошли в Европейский союз, они получили большие  субсидии на поддержание сельхозтерриторий, как раз маргинализированных  территорий. Сельхозпроизводители получают субсидии и поддерживают  территорию, чтобы она не выглядела как заброшенный пустырь. Поэтому если  мы хотим жить и не гореть, нам надо что-то делать с  сельхозтерриториями. Либо использовать по назначению, либо  восстанавливать леса, только не спонтанно, а организовано, с плановой  высадкой деревьев и так далее.

– Я видел в вашей работе,  что сокращение поголовья скота в России, переход на массовый импорт  влияет на природопользование не только в РФ, но и в других странах.

– Действительно, у нас произошло существенное сокращение поголовья  скота. Почему произошло? Исключительно из-за покупательской способности.  Я сам 1978 года рождения, и я прекрасно помню, что мы мясо в какой-то  период не могли себе позволить купить, особенно в переходный период –  1992–93 годы. Большие города особенно страдали. Вообще, говядина – это  дорогой продукт, и всегда он связан с доходом населения. Это заметно на  примере Китая: как только доходы начинают расти, люди стараются есть  больше говядины, ну, в силу каких-то, может быть, культурных  характеристик, предпочтений, отношения к здоровью и так далее. У нас в  определенный момент спрос на говядину резко упал, а сейчас идет  замещение свининой и курой, то есть производство говядины тоже растет,  но очень медленно, потому что в России нет еще и молочного производства.  Но все-таки есть прослойка, которая ест говядину. И где-то в районе  2006 года у нас провели сельхозперепись, и после этого правительство  заключило очень большой контракт с Бразилией, Медведев ездил туда  договариваться, и мы стали импортировать бразильское мясо, особенно  большими объемами после запрета мяса из ЕС. В один прекрасный момент  Россия стала ведущим мировым импортером бразильского мяса. Ну, просто  оно дешевле. Получился парадокс. С одной стороны, у нас заброшенные  земли, мы свои земли вывели из оборота, потому что нерентабельно... С  другой стороны, мы четко видим, что мы добавляем значительную долю в  вырубку лесов Амазонки. Мы сделали расчеты: у нас идет поставка мяса из  Бразилии, и конечно, мы вносим свою лепту в вырубку лесов Амазонии.

– А что с молочной продукцией?

– Ну вот знаете, в новостях иногда рассказывают, что Россия подписала  очередные контракты по импорту пальмового масла из Индонезии... Россия  сейчас, если не ошибаюсь, является ведущим мировым импортером пальмового  масла, а дальше вся эта связь с фальсифицированной молочной продукцией в  России... Путин сейчас с ней активно как бы борется, дал поручение  Медведеву разобраться с этим вопросом, но если мы импортируем такое  количество пальмового масла, соответственно, это как-то сказывается... И  это точно плохо сказывается в Индонезии, потому что там экстенсивное  производство, идет вырубка тропических лесов.

– Я правильно понимаю, что мы закупаем пальмовое масло, чтобы  делать из него эрзац-молоко и молокопродукты? А в Индонезии под  производство этого масла еще и вырубают джунгли?

– Я бы хотел вне политики находиться с таким вопросом, что,  естественно, какая-то доля... Грубо говоря, мы закупаем пальмовое масло в  огромных количествах, и какая-то существенная доля пальмового масла, я  уверен, идет в молочную продукцию, особенно если это дешевая молочная  продукция, где-нибудь на периферии. Естественно, пальмовое масло  используется и в кондитерских изделиях, и в других продуктах. Ну,  хорошо, забудем о здоровье населения России, тем более что это не прямая  связь, потому что не все пальмовое масло так плохо влияет, как об этом  иногда говорят, хотя, конечно, все-таки хочется есть натуральные  продукты. Но если мы говорим об Индонезии, естественно, это приводит к  продолжению вырубки тропических лесов. Потому что мы находимся на  глобальном рынке, мы не одни, растет население в Китае, потребление  пальмового масла в других странах, и мы в это тоже вносим существенную  лепту, – рассказал Александр Прищепов.